Надо думать, такое разделение обязанностей устраивало Ольгу. Она сохраняла в своих руках управление Русской землей, рядом же подрастал сын, умелый воин, предводитель дружины.
До 964 года мы не знаем ни об одном самостоятельном шаге князя Святослава в качестве правителя своей страны. Управлением державы и сбором дани, переговорами с иноземными послами — всем занималась княгиня. В 959–960 годах в сношениях с западными странами Ольга именовала себя «королевой русов». Немецкие хронисты, сообщая о ее посольстве ко двору короля (а затем императора) Отгона I, вообще не знают о том, что в это же время на Руси был и «король русов» — уже вполне взрослый князь Святослав Игоревич. Осенью 957 года княгиня посетила Константинополь, где ее принимал император Константин Багрянородный. В сохранившемся описании церемонии приема удивляет чрезвычайно низкий статус послов князя Святослава по сравнению даже со второстепенными членами посольства самой Ольги{19}. И это при том, что тринадцатью годами раньше, при князе Игоре, посол Святослава (тогда еще младенца) занимал второе место в дипломатической иерархии, уступая лишь послу самого Игоря.
Итак, сложившееся положение устраивало Ольгу. Но едва ли оно могло устраивать Святослава. Русские летописи не скрывают противоречий, существовавших между матерью и сыном. В значительной степени эти противоречия касались отношения к христианской вере, которая к середине X века получила заметное распространение в Киеве. В конце 50-х годов святое крещение приняла и княгиня Ольга. Русские летописи и немецкие хроники согласно утверждают, что это произошло в Константинополе (Царьграде), столице Византийской империи, которую сами греки гордо именовали Римской, или Ромейской. Княгиня получила новое имя — Елена — в честь равноапостольной матери святого императора Константина Великого. На Руси, впрочем, это имя почти не употреблялось — за исключением домашней церкви княгини: ее священники молились за здравие «рабы Божией Елены».
Прославляя первую в русской истории правительницу-христианку, летописец с неодобрением пишет о ее сыне: «Живяше же Ольга с сыном своим Святославом и учаше его креститися». Святослав же «не брежаше того ни во уши приимати, но аще кто хотяше креститися, не браняху, но ругахуся тому» (то есть, не желая слышать о собственном крещении, Святослав не запрещал другим принимать новую веру, но лишь ругал и укорял их). И «не послуша матере, творяше норовы поганьския» (то есть языческие обычаи){20}.
Со времени святой Ольги тема борьбы в древнем Киеве языческого и христианского начал почти на половину столетия станет одной из определяющих. Святослав проявил себя ревностным язычником, горячим противником христианства. И дело здесь не только в его видимом стремлении выйти из-под материнской опеки, настоять на своем.
Для Ольги и для Святослава отношения с христианством в корне различны. Ольга — вдова князя, мать князя, но не более того. Святослав же сам был князем. Мы уже достаточно говорили о существе княжеской власти на Руси, чтобы понять: князь просто физически не мог принять новую веру. Он был неразрывно связан с землею, с миром — как голова и тело одного существа, — являлся естественным и необходимым звеном, «венцом» общественного устройства. Для того, чтобы вырвать его из этой слитности с миром, нужны были какие-то чрезвычайные обстоятельства.
Князь мог по-разному относиться к новой вере. Мог благоволить ей — как это было при князе Игоре, в дружине которого состояло немало христиан и при котором в Киеве существовала соборная церковь пророка Ильи. Мог, наверное, даже принять крещение — но лишь внешне, как некий магический обряд, способный помочь в преодолении внезапно возникшего затруднения — так, согласно легенде, некогда поступил русский князь Бравлин в греческом городе Суроже в Крыму (впрочем, русский ли? и точно ли так поступил? — неизвестно). Язычество вообще, в силу присущего ему многобожия, терпимо относится к любой из религий, принимая в многочисленный пантеон своих божеств всякого нового бога и легко приспосабливая к своим нуждам всякий новый обряд. Но принять новую веру полностью, по-настоящему отринуться от веры предков, встать в своем ничтожестве перед Господом наравне с последним из своих подданных или даже рабов — это было бы для князя не просто гибельно, но противоестественно, кощунственно и, следовательно, невозможно. Именно так следует истолковывать помещенный в летописи ответ Святослава на увещевания его матери: «Как же я захочу ин закон принять, а дружина моя сему смеяться начнет?!»
В 961 году — возможно, еще до рождения Владимира — из Германии в Киев прибыл монах трирского монастыря Святого Максимина Адальберт, незадолго до этого поставленный в «епископы ругов» (то есть русов). Его приезду предшествовало упомянутое выше посольство княгини Ольги, просившей императора Отгона прислать епископа и священников для ее народа. Однако ожидавшегося крещения Руси не произошло. Миссия Адальберта закончилась крахом. Уже на следующий год ему пришлось покинуть Русь. С большим трудом избежав смертельной опасности, епископ спасся, но некоторые из его спутников были убиты{21}.
Что произошло в Киеве за два прошедших после отправки посольства года? Сам Адальберт обвинил во всем «королеву Елену»: по его мнению, посольство Ольги было заведомо лживым. Но какие цели могла преследовать княгиня? Едва ли она стремилась, скажем, к дискредитации немецкого духовенства. Надо полагать, что ее намерения были вполне серьезными. В условиях обострившихся противоречий с Византией (которые, кстати, не скрывает и летопись) Ольга действительно намеревалась создать церковную организацию на Руси под патронажем папского престола. Скорее, озлобление киевлян могло вызвать поведение самого Адальберта, его чрезмерная настойчивость в пропаганде нового учения. Но, как бы то ни было, очевидно: в 962 году в Киеве произошел резкий поворот в отношении к христианству, всплеск языческой реакции. И вплоть до самой смерти Святослава христианство будет оставаться в Киеве лишь более или менее терпимой религией чужаков.
Можно ли назвать события 962 года переворотом? И не связан ли этот переворот с личными пристрастиями язычника Святослава, с его выходом на первые роли в политической жизни древнего Киева? Вполне возможно. Под 964 годом летопись говорит о «возмужании» Святослава: «Князь Святослав, возросши и возмужавши…» И «возмужание» это, вероятнее всего, следует понимать не столько в физическом, сколько в политическом смысле.
Неудача предпринятого Ольгой «крещения Руси» ясно показала утрату ею незримых нитей государственного всевластия. Ольга подчинилась. Киевлянам ли, своему ли сыну — но подчинилась. Тем самым как бы признавая наконец-то превосходство Святослава. Однако чисто внешне в Киеве мало что изменилось. Кажется, и после 962–964 годов Святослав не занимался внутренними делами своей страны. Однажды настояв на своем и добившись успеха, он предоставил матери по-прежнему вести привычные ей дела. Его же заботило совсем иное. Все его усилия, все его недюжинные способности были направлены теперь на осуществление другой цели. И этой целью была война.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
